Афиша
Клуб общения «Диалог на равных». Беседа «Истории знаменитых полотен». Часть 2
Василия Перова один из его учеников называл «подлинным певцом скорби». И не зря: постоянными персонажами его жанровых картин были измученные крестьяне, голодные, замерзшие или оплакивающие умерших родственников. Однако кисти Перова принадлежат не только социальные работы, но и целая портретная галерея, а также картины на исторические сюжеты.
Тройка (Ученики мастеровые везут воду). В. Перов, 1866 год.
«Тройка (Ученики мастеровые везут воду)» – невероятно эмоциональное полотно, созданное русским художником Василием Перовым.
Василий Григорьевич Перов (1833-1882) – российский живописец XIX века.
Сама жизнь Перова с самого начала складывалась непросто. Несмотря на то что отцом будущего художника был человек именитый – прокурор Тобольска барон Григорий Карлович Криденер, – носить громкую фамилию Василий не имел права. Он появился на свет за несколько месяцев до того, как его мать стала официальной женой барона. При крещении мальчику дали фамилию его крёстного, и он стал Васильевым.
Перовым же его прозвал дьяк, у которого маленький Вася брал первые уроки грамоты. Вместе с ним учился азбуке ещё один мальчик – сын небогатого крестьянина, тоже Василий. Во время одного из занятий учитель рассердился на крестьянского сына. «Какой же ты неаккуратный и ленивый! – закричал он. – Тебе бы только на печи сидеть и ногами болтать. Так и останешься навсегда Васькой Болтовым. Нет чтобы брать пример со своего приятеля. Вон как тёзка твой буквы красиво выводит, точно родился с пером в руке. А посему его я буду звать Перовым».
Мать мечтала, чтобы мальчик стал, как и отец, деловым человеком. А все помыслы Василия были только о рисовании. Художником он решил стать вопреки воле матери. И благодаря... страсти отца к собакам. Барон, вышедший к тому времени в отставку и перебравшийся с семьёй в Самарскую губернию, держал солидную псарню. В отцовском кабинете на самом видном месте висел портрет родителя, на котором тот был изображён с любимым псом. Когда четвероногий любимец издох, Григорий Карлович выписал из города художника, которому поручил прямо на портрете зарисовать умершую собаку и изобразить на её месте новую.
Маленький Василий стал свидетелем, как под кистью приезжего живописца вначале исчезла знакомая Жучка, а на её месте появился Полкан, как две капли воды похожий на папенькиного добермана. На следующее утро, провожая чудо-художника, Вася упросил оставить ему кисти и краски. И уже через неделю в доме Криденеров не было ни одной стены, на которой бы мальчик не оставил своего рисунка. Маменька гневалась, а отец, наоборот, поощрял увлечение сына. И в один из дней решил отправить его в соседний Арзамас учиться живописи.
Но в школе Василий задержался недолго. Причиной стало слово, данное им матери, вести себя прилично и не принимать участия в студенческих пирушках и развлечениях. Одноклассников Перова обижало его равнодушие к их утехам, и они всячески подтрунивали над «маменькиным сынком». В конце концов терпению юноши пришёл конец, и он запустил в обидчика тарелкой с горячей кашей. В тот же день Перова исключили из школы живописи. Домой – а до имения, где служил отец, было почти 40 вёрст – ему пришлось добираться пешком.
По счастливому стечению обстоятельств в гостях у родителей Василий застал племянника матери, который, взглянув на работы родственника, посоветовал ему ехать в Москву, в Училище живописи, ваяния и зодчества. Талантливый молодой человек был немедленно зачислен в число слушателей...
Василий Григорьевич Перов. Автопортрет. 1870 г.
О работах самородка вскоре заговорили. Известность к нему пришла, как и всё в его жизни, тернистой дорогой. Картина «Сельский крестный ход на Пасхе» была выставлена на академической выставке в Петербурге – и скандал не заставил себя ждать. Властей возмутило, как Перов изобразил подвыпивших священнослужителей (на этой же выставке демонстрировалась и ещё одна картина художника – «Чаепитие в Мытищах»). Художником заинтересовалась полиция. От руководства академии потребовали немедленно изъять картину с выставки. А у коллекционера Павла Третьякова, успевшего приобрести работу, взяли подписку о том, что он не станет публично показывать творение Перова.
Имя молодого художника было у всех на устах, Василий Григорьевич стал настоящей знаменитостью. «Перов – это Гоголь и Достоевский в живописи», – писали о нём критики. На парижской выставке, состоявшейся вскоре после петербургского скандала, он был самым ожидаемым гостем.
Академией живописи Василий Перов был на три года послан за границу. Несмотря на то, что все расходы брала на себя казна, зарубежный вояж не доставил художнику удовольствия. На имя академии Перов прислал письмо, в котором просил разрешения вернуться в Россию. Желание художника выглядело довольно вызывающе – многие коллеги мечтали бы оказаться на его месте. Но высочайшее согласие было получено, и Перов приехал домой...
Долгое время художник писал работы, посвящённые социальной тематике, считая, что картина должна рассказывать о трудностях крестьянской жизни. К моменту написания «Тройки», детям также было посвящено много картин художника – например, «Дети-сироты» (1864), «Проводы покойника» (1865), «Мальчик-мастеровой, засмотревшийся на попугая» (1865). Но эта стала самой известной и значимой.
В 1866 году он создал одну из своих самых знаменитых картин – «Тройка». Её полное название – «Тройка. Ученики мастеровые везут воду».
«Учениками» раньше называли деревенских детишек, пригнанных в крупные города на «промысел». Детский труд во всю эксплуатировался на фабриках, в мастерских, в магазинах и лавках.
Одновременно Перов создает целый ряд блестящих работ, рассказывающих о быте и радостях простых людей. Картины «Спящие дети», «Охотники на привале», «Рыболов», «Голубятник» радуют зрителя своей прозрачной радостью, атмосферой любви и веселья.
Перов был одним из членов-учредителей Товарищества передвижных художественных выставок.
Отдельно стоит сказать о плеяде гениальных портретов, написанных художников в период расцвета. Достоевский, Рубинштейн, Островский, Майков, Даль – Перов оставил потомкам глубокие психологические портреты талантливейших людей своей эпохи. Тех, кем гордится Россия. Портрет Ф. М. Достоевского кисти Перова (1872) считается лучшим живописным изображением писателя.
Перов был не только великий художник, но и не менее великий педагог. Под его руководством в московском училище живописи и ваяния вырос не один десяток художников, составляющих гордость русского искусства.
В поздний период своего творчества Василий Григорьевич стремится к созданию грандиозных, обобщающих образов национальной истории. Однако законченные исторические картины Перова («Суд Пугачева», 1875, «Никита Пустосвят. Спор о вере», 1880-1881) не принадлежат к числу его шедевров, поскольку как раз должной степени монументального обобщения в них и не удается достичь.
Неполные полвека отпустил Господь Перову на земную жизнь. Чахотка, болезнь в то время неизлечимая, прервала творческий путь великого мастера. 29 мая (10 июня) 1882 года маленькая больница в деревне Кузьминки под Москвой стала последним пристанищем живописца. Прах его ныне покоится на кладбище Донского монастыря.
История создания
«Тройка» была создана Перовым в 1866 году, тот период был сложным для Московских жителей, и всей России. Тогда уже произошла отмена крепостного права, но сразу ситуация не исправилась, люди жили в нищете. Неравенство всё также было актуальным. Детский труд и слёзы были неизбежны, и обменивались на минимально необходимые блага. Именно такую ситуацию художник показал на картине.
Из воспоминаний мальчика-ученика:
«Нас заставляли таскать ящики весом три-четыре пуда из подвала на третий этаж. Мы носили ящики на спине с помощью верёвочных лямок. Поднимаясь по винтовой лестнице, мы часто падали и разбивались. А тут ещё хозяин подбегал к упавшему, хватал за волосы и стучал его головой о чугунную лестницу. Все мы, тринадцать мальчиков, жили в одной комнате с толстыми железными решётками на окнах. Спали на нарах. Кроме набитого соломой тюфяка, никакой постели не было.
После работы мы снимали платье и сапоги, облачались в грязные халаты, которые подпоясывали веревкой, а на ноги надевали опорки. Но отдыхать нам не давали. Мы должны были колоть дрова, топить печи, ставить самовары, бегать в булочную, в мясную лавку, в трактир за чаем и водкой, возить снег с мостовой. По праздникам нас посылали ещё петь в церковном хоре. Утром и вечером мы ходили с огромным ушатом к бассейну за водой и привозили всякий раз по десять ушатов…»
Свой замысел картины Перов объяснял в письме к Д. Григоровичу: «Четыре маленьких несчастных ученика (мастеровых), в страшный мороз и вьюгу везущие в гору огромную кадку воды, одетые не совсем по сезону».
Василий Перов уже долго работал над картиной. Была написана большая её часть, не хватало только центрального персонажа, художник не мог найти нужный типаж.
Дальнейшее поведает сам художник, который был и замечательным рассказчиком.
Рассказ Василия Григорьевича Перова «Тетушка Марья».
«Несколько лет тому назад я писал картину, в которой мне хотелось представить типичного мальчика. Долго я его отыскивал, но, несмотря на все поиски, задуманный мною тип не попадался.
Однако раз весной, это было в конце апреля, в великолепный солнечный день я как-то бродил близ Тверской заставы, и навстречу мне стали попадаться фабричные и разные мастеровые, возвращающиеся из деревень, после Пасхи, на свои тяжёлые летние работы; тут же проходили целые группы богомольцев, преимущественно крестьянок, шедших на поклонение преподобному Сергию и московским чудотворцам; а у самой заставы, в опустелом сторожевом доме с заколоченными окнами, на полуразвалившемся крыльце я увидел большую толпу усталых пешеходов.
Иные из них сидели и пережевывали какое-то подобие хлеба; другие, сладко заснув, разметались под тёплыми лучами блестящего солнышка. Картина была привлекательная! Я стал вглядываться в её подробности и в стороне заметил старушку с мальчиком. Старушка что-то покупала у вертлявого разносчика.
Подойдя ближе к мальчику, я невольно был поражён тем типом, который так долго отыскивал. Я сейчас же завел со старушкой и с ним разговор и спросил их между прочим: откуда и куда они идут? Старушка не замедлила объяснить, что они из Рязанской губернии, были в Новом Иерусалиме, а теперь пробираются к Троице-Сергию и хотели бы переночевать в Москве, да не знают, где приютиться. Я вызвался показать им место для ночлега. Мы пошли вместе.
Старушка шла медленно, немного прихрамывая. Её смиренная фигура с котомкой на плечах и с головой, обернутой во что-то белое, была очень симпатична. Все её внимание было обращено на мальчика, который беспрестанно останавливался и смотрел на всё попадающееся с большим любопытством; старушка же, видимо, боялась, чтобы он не затерялся.
Я между тем обдумывал, как бы начать с ней объяснение по поводу моего намерения написать её спутника. Не придумав ничего лучшего, я начал с того, что предложил ей денег. Старушка пришла в недоумение и не решалась их брать. Тогда уже, по необходимости, я сразу высказал ей, что мальчик мне очень нравится и мне бы хотелось написать с него портрет. Она еще более была удивлена и даже как будто оробела.
Я стал объяснять моё желание, стараясь говорить, как можно проще и понятнее. Но как я ни ухитрялся, как ни разъяснял, старушка почти ничего не понимала, а только все более и более недоверчиво на меня посматривала. Я решился тогда на последнее средство и начал уговаривать пойти со мною. На это последнее старушка согласилась. Придя в мастерскую, я показал им начатую картину и объяснил в чём дело.
Она, кажется, поняла, но тем не менее упорно отказывалась от моего предложения, ссылаясь на то, что им некогда, что это великий грех, да, кроме того, она ещё слыхала, что от этого не только чахнут люди, но даже умирают. Я по возможности старался уверить ее, что это неправда, что это просто сказки, и в доказательство своих слов привел то, что и цари, и архиереи позволяют писать с себя портреты, а св. евангелист Лука был сам живописец, что есть много людей в Москве, с которых написаны портреты, но они не чахнут и не умирают от этого.
Старушка колебалась. Я привёл ей ещё несколько примеров и предложил ей хорошую плату. Она подумала, подумала и, наконец, к моей великой радости, согласилась позволить снять портрет с её сына, как оказалось впоследствии, двенадцатилетнего Васи. Сеанс начался немедленно. Старушка поместилась тут же, неподалеку, и беспрестанно приходила и охорашивала своего сына, то поправляя ему волосы, то одергивая рубашку: словом, мешала ужасно. Я попросил её не трогать и не подходить к нему, объясняя, что это замедляет мою работу.
Она уселась смирно и начала рассказывать о своём житье-бытье, всё посматривая с любовью на своего милого Васю. Из её рассказа можно было заметить, что она вовсе не так стара, как мне казалось с первого взгляда; лет ей было немного, но трудовая жизнь и горе состарили её прежде времени, а слезы потушили её маленькие кроткие и ласковые глазки.
Сеанс продолжался. Тетушка Марья, так её звали, всё рассказывала о своих тяжёлых трудах и безвременье; о болезнях и голоде, посылаемых им за их великие прегрешения; о том, как схоронила своего мужа и детей и осталась с одним утешением – сынком Васенькой. И с той поры, уже несколько лет, ежегодно ходит на поклонение великим угодникам Божиим, а нынешний раз взяла с собой в первый раз и Васю.
Много рассказывала она занимательного, хотя и не нового, – о своем горьком вдовстве и бедности крестьянской. Сеанс был кончен. Она обещала прийти на другой день и сдержала своё обещание. Я продолжал мою работу. Мальчик сидел хорошо, а тетушка Марья опять много говорила. Но потом начала позёвывать и крестить свой рот, а наконец, и совсем задремала. Тишина настала невозмутимая, продолжавшаяся около часу.
Марья спала крепко и даже похрапывала. Но вдруг она проснулась и стала как-то беспокойно суетиться, ежеминутно спрашивая меня, долго ли я ещё их продержу, что им пора, что они опоздают, время-де далеко за полдень и нужно бы давно им быть в дороге. Поспешив окончить голову, я поблагодарил их за труд, рассчитался с ними и проводил их. Так мы и расстались, довольные друг другом.
Прошло около четырех лет. Я забыл и старушку, и мальчика. Картина давно была продана и висела на стене известной в настоящее время галереи г. Третьякова. Раз в конце Страстной недели, возвратившись домой, я узнал, что у меня была два раза какая-то деревенская старуха, долго дожидалась и, не дождавшись, хотела прийти завтра. На другой день, только что я проснулся, мне сказали, что старуха здесь и ждёт меня.
Я вышел и увидал перед собою маленькую, сгорбленную старушку с большой белой головной повязкой, из-под которой выглядывало маленькое личико, изрезанное мельчайшими морщинками; тонкие губы её были сухи и как бы завернулись внутрь рта; маленькие глазки глядели грустно. Лицо её было мне знакомо: я видел его много раз, видел и на картинах великих живописцев и в жизни.
Это была не простая деревенская старушка, каких мы встречаем так много, нет – это было типичное олицетворение беспредельной любви и тихой печали; в нём было что-то среднее между идеальными старушками в картинах Рафаэля и нашими добрыми старыми нянями, которых теперь уже нет на свете, да и вряд ли когда-либо будут им подобные.
Она стояла, опираясь на длинную палочку, со спирально вырезанной корой; её нагольный полушубок был опоясан какою-то тесьмой; верёвка от котомки, закинутой на спину, стянула воротник её полушубка и оголила исхудалую, морщинистую шею; её неестественной величины лапти были покрыты грязью; всё это ветхое, не раз чиненное платье имело какой-то печальный вид, и что-то пришибленное, страдальческое проглядывало во всей её фигуре. Я спросил, что ей нужно.
Она долго беззвучно шевелила губами, бесцельно суетилась и, наконец, вытащив из кузова яйца, завязанные в платочек, подала их мне, прося убедительно принять подарок и не отказать ей в её великой просьбе. Тут она сказала мне, что знает меня давно, что года три назад она была у меня и я списывал её сына, и, насколько умела, даже объяснила, какую я писал картину. Я вспомнил старушку, хотя и трудно было узнать её: так она постарела в это время!
Я спросил её, что привело её ко мне? И только я успел произнести этот вопрос, как мгновенно всё лицо старушки как будто всколыхнулось, пришло в движение: нос её нервно задергался, губы задрожали, маленькие глазки часто-часто заморгали и вдруг остановились. Она начала какую-то фразу, долго и неразборчиво произносила одно и то же слово и, видимо, не имела сил досказать этого слова до конца. «Батюшка, сынок-то мой», – начала она чуть ли не в десятый раз, а слёзы текли обильно и не давали ей говорить.
Они текли и крупными каплями быстро скатывались по её морщинистому лицу. Я подал ей воды. Она отказалась. Предложил ей сесть – она осталась на ногах и все плакала, утираясь мохнатою полою своего заскорузлого полушубка. Наконец, наплакавшись и немного успокоившись, она объяснила мне, что сынок её, Васенька, прошлый год заболел оспою и умер. Она рассказала мне со всеми подробностями о его тяжёлой болезни и страдальческой кончине, о том, как опустили его во сыру землю, а с ним зарыли и все её утехи и радости. Она не винила меня в его смерти, – нет, на то воля Божия, но мне казалось самому, как будто в её горе отчасти и я виновник.
Я заметил, что она так же думала, хотя и не говорила. И вот, похоронивши своё дорогое дитя, распродавши весь свой скарб и проработавши зиму, она скопила деньжонок и пришла ко мне с тем, чтобы купить картину, где был списан её сынок. Она убедительно просила не отказать ей в её просьбе. Дрожащими руками развязала она платок, где были завернуты её сиротские деньги, и предложила их мне. Я объяснил ей, что картина теперь не моя и что купить её нельзя. Она опечалилась и начала просить, нельзя ли ей хоть посмотреть на неё.
Я её обрадовал, сказавши, что посмотреть она может, и назначил ей на другой день отправиться со мной; но она отказалась, говоря, что уже дала обещание Страстную субботу, а также и первый день Светлого праздника пробыть у св. угодника Сергия, и, если можно, то придёт на другой день Пасхи. В назначенный день она пришла очень рано и всё торопила меня идти скорее, чтобы не опоздать. Часов около девяти мы отправились к г. Третьякову. Там я велел ей подождать, сам пошел к хозяину, чтобы объяснить ему в чём дело, и, разумеется, немедленно получил от него позволение показать картину. Мы пошли по богато убранным комнатам, увешанным картинами, но она ни на что не обращала внимания.
Придя в ту комнату, где висела картина, которую старушка так убедительно просила продать, я предоставил ей самой найти эту картину. Признаюсь, я подумал, что она долго будет искать, а быть может, и совсем не найдёт дорогие ей черты; тем более это можно было предположить, что картин в этой комнате было очень много.
Но я ошибся. Она обвела комнату своим кротким взглядом и стремительно пошла к той картине, где действительно был изображен её милый Вася. Приблизившись к картине, она остановилась, посмотрела на неё и, всплеснув руками, как-то неестественно вскрикнула:
«Батюшка ты мой! Родной ты мой, вот и зубик-то твой выбитый!» – и с этими словами, как трава, подрезанная взмахом косца, повалилась на пол. Предупредивши человека, чтобы он оставил в покое старушку, я пошёл наверх к хозяину и, пробывши там около часу, вернулся вниз посмотреть, что там происходит.
Следующая сцена представилась моим глазам: человек, с влажными глазами, прислонившийся к стене, показал мне на старушку и быстро вышел, а старушка стояла на коленях и молилась на картину. Она молилась горячо и сосредоточенно на изображение её дорогого и незабвенного сына. Ни мой приход, ни шаги ушедшего слуги не развлекли её внимания; она ничего не слыхала, забыла обо всём окружающем и только видела перед собой то, чем было полно её разбитое сердце. Я остановился, не смея помешать её святой молитве, и, когда мне показалось, что она кончила, подошел к ней и спросил: нагляделась ли она на своего сына?
Старушка медленно подняла на меня свои кроткие глаза, и в них было что-то неземное. Они блестели каким-то восторгом матери при нечаянной встрече своего возлюбленного и погибшего сына. Она вопросительно остановила на мне свой взгляд, и было ясно, что она меня или не поняла, или не слыхала. Я повторил вопрос, а она тихо прошептала в ответ: «Нельзя ли к нему приложиться», – и показала рукой на изображение. Я объяснил, что этого нельзя, по наклонному положению картины.
Тогда она стала просить позволить ей еще насмотреться в последний раз в её жизни на её милого Васеньку. Я ушёл и, возвратившись с хозяином г. Третьяковым часа через полтора, увидел её, как и в первый раз, всё в том же положении, на коленях перед картиной. Она нас заметила, и тяжёлый вздох, более похожий на стон, вырвался из её груди. Перекрестившись и поклонившись ещё несколько раз до земли, она проговорила:
«Прости, мое дорогое дитя, прости, мой милый Васенька!» – встала и, обернувшись к нам, начала благодарить г. Третьякова и меня, кланяясь в ноги. Г. Третьяков дал ей несколько денег. Она взяла и положила их в карман своего полушубка. Мне казалось, что она это сделала бессознательно.
Я, со своей стороны, обещал написать портрет её сына и прислать ей в деревню, для чего взял её адрес. Она опять повалилась в ноги – немало было труда остановить её от изъявления такой искренней благодарности; но, наконец, она как-то успокоилась и распрощалась. Сходя со двора, она всё крестилась и, оборачиваясь, кому-то низко кланялась. Я также простился с г. Третьяковым и пошёл домой.
На улице, обгоняя старушку, я посмотрел ещё раз на неё: она шла тихо и казалась утомленной; голова её была опущена на грудь; по временам она разводила руками и о чём-то сама с собой разговаривала. Через год я исполнил своё обещание и послал ей портрет её сына, украсивши его вызолоченною рамкою, а спустя несколько месяцев получил от неё письмо, где она мне сообщала, что «лик Васеньки повесила к образам и молит Бога о его успокоении и моём здравии».
Всё письмо от начала до конца состояло из благодарностей. Вот прошло добрых пять или шесть лет, а и доныне нередко передо мной проносится образ маленькой старушки с её маленьким личиком, изрезанным морщинками, с тряпицею на голове и с заскорузлыми руками, но великой душой. И эта простая русская женщина в её убогом наряде становится высоким типом и идеалом материнской любви и смирения.
Жива ли ты теперь, моя горемычная? Если да, то посылаю тебе мой сердечный привет. А быть может, давно уже она покоится на своем мирном сельском кладбище, испещрённом летом цветами, а зимой покрытом непроходимыми сугробами, – рядом со своим возлюбленным сынком Васенькой».
Описание
Картина охватывает склон Рождественского бульвара в Москве, фоном картины стали стены Богородице-Рождественского женского монастыря. Дореволюционный период Москвы имел разные стороны, здесь показана будничная, тяжкая жизнь бедняков, когда использовался детский, труд. Тогда тысячи детей трудились на фабрике, возили воду. Автор взял историческую тематику, с 1804 года люди действительно возили воду с Трубной площади, где был фонтан-хранилище.
По названию можно сделать вывод о сравнении детей с работой для лошадей, их нелёгкая судьба полностью раскрывается в изображении. Автор привлёк внимание к труду в России в те годы. Даже название картины вызывает горечь, а ведь тогда в Москве такая адская работа часто доставалась мастеровым. Пренебрежительное отношение к детям приводило к их тяжёлому бедному существованию.
Центром изображения являются трое детей, они везут большую бочку с водой. Мальчики и девочка идут по зимней Московской дороге, видна гололедица, снег, ветер. На улице уже наступают сумерки, а от ветра их тонкая и сношенная одежда развевается. При расплескивании вода из бочки становится сосульками, это говорит о сильном морозе. Рогожа, прикрывающая чан, взвилась от ветра вверх и вот-вот спадет вниз.
Дети очень измотаны, практически отчаяние читается на их личиках, сзади кто-то помогает втолкнуть поклажу на пригорок. Также на полотне присутствует собака, она бежит чуть впереди. Тона картины тёмные, здесь нет никакой надежды, даже снег выглядит грязным, мрачным. Это сделано намеренно, поскольку позволило показать неправильность такой тяжёлой работы для детей.
Дети, запряжённые в повозку, безропотно смирились со своей нелёгкой участью. Путь у них был долгим. Безжалостный ветер бьёт им в лица. Заметённая снегом дорога и непосильный груз за плечами замедляет ход.
Центральной фигурой «тройки» является самый старший из детей. Мальчик рвётся вперёд, но верёвки, перетянувшие грудь, мешают ему дышать, возвращая назад. Осознавая безвыходность положения и превозмогая боль, он впрягается в узду обеими руками, взяв на себя большую тяжесть груза. Его щеки обморожены. Глаза полны отчаяния. Роль лидера ему досталась по старшинству, и он её упорно выполняет.
Мальчик с левого края «Тройки» тащит воз из последних сил. Безвольно висящая правая рука отяжелела и ослабла. Его взгляд отрешён. Мышцы на вытянутой тонкой шее напряжены. Он падает от усталости, но не сдаётся.
В одной упряжке с мальчиками изображена маленькая девочка. Из-под распахнутого старого тулупа видна тонкая юбка. С головы спадает лёгкий платок. Волосы треплет ветер. Она не смотрит вперёд, в её полузакрытых глазах скрывается горькая обречённость. Замерзшие руки будто пристыли к верёвке, перекинутой через плечо. На ногах большие тяжёлые ботинки.
Впереди повозки бежит оскаливший зубы дворовый пес. Он как бы ведёт детей до мастерской, разделяя вместе с ними их страдания.
Эта драматическая картина стала своего рода протестом против узаконенного детского труда, типичного для России того времени.
Художественные приёмы
Картина написана на холсте с помощью масла. Её выделяет отсутствие чистых и светлых тонов. Абсолютно всё изображение писалось с помощью серых, мрачных, тёмных, приглушённых оттенков, это позволило точно отразить трагичность. Также для того, чтобы подчеркнуть тяжесть ситуации, Московская улица нарисована пустынной, мрачной.
«Кто из нас не знает «Тройку» Перова, этих московских ребятишек, которых заставил хозяин таскать по гололедице на салазках громадный чан с водой. Все эти ребятишки, наверное, деревенские родом и только пригнаны в Москву на промысел. Но сколько они намучились на этом «промысле»! Выражения безысходных страданий, следы вечных побоев нарисованы на их усталых бледных личиках; целая жизнь рассказана в их лохмотьях, позах, в тяжелом повороте их голов, в измученных глазах...» (В.В. Стасов)
По материалам интернета. Художники. Истории картин.
Афиша
Клуб общения «Диалог на равных». Беседа «Истории знаменитых полотен». Часть 2
Василия Перова один из его учеников называл «подлинным певцом скорби». И не зря: постоянными персонажами его жанровых картин были измученные крестьяне, голодные, замерзшие или оплакивающие умерших родственников. Однако кисти Перова принадлежат не только социальные работы, но и целая портретная галерея, а также картины на исторические сюжеты.
Тройка (Ученики мастеровые везут воду). В. Перов, 1866 год.
«Тройка (Ученики мастеровые везут воду)» – невероятно эмоциональное полотно, созданное русским художником Василием Перовым.
Василий Григорьевич Перов (1833-1882) – российский живописец XIX века.
Сама жизнь Перова с самого начала складывалась непросто. Несмотря на то что отцом будущего художника был человек именитый – прокурор Тобольска барон Григорий Карлович Криденер, – носить громкую фамилию Василий не имел права. Он появился на свет за несколько месяцев до того, как его мать стала официальной женой барона. При крещении мальчику дали фамилию его крёстного, и он стал Васильевым.
Перовым же его прозвал дьяк, у которого маленький Вася брал первые уроки грамоты. Вместе с ним учился азбуке ещё один мальчик – сын небогатого крестьянина, тоже Василий. Во время одного из занятий учитель рассердился на крестьянского сына. «Какой же ты неаккуратный и ленивый! – закричал он. – Тебе бы только на печи сидеть и ногами болтать. Так и останешься навсегда Васькой Болтовым. Нет чтобы брать пример со своего приятеля. Вон как тёзка твой буквы красиво выводит, точно родился с пером в руке. А посему его я буду звать Перовым».
Мать мечтала, чтобы мальчик стал, как и отец, деловым человеком. А все помыслы Василия были только о рисовании. Художником он решил стать вопреки воле матери. И благодаря... страсти отца к собакам. Барон, вышедший к тому времени в отставку и перебравшийся с семьёй в Самарскую губернию, держал солидную псарню. В отцовском кабинете на самом видном месте висел портрет родителя, на котором тот был изображён с любимым псом. Когда четвероногий любимец издох, Григорий Карлович выписал из города художника, которому поручил прямо на портрете зарисовать умершую собаку и изобразить на её месте новую.
Маленький Василий стал свидетелем, как под кистью приезжего живописца вначале исчезла знакомая Жучка, а на её месте появился Полкан, как две капли воды похожий на папенькиного добермана. На следующее утро, провожая чудо-художника, Вася упросил оставить ему кисти и краски. И уже через неделю в доме Криденеров не было ни одной стены, на которой бы мальчик не оставил своего рисунка. Маменька гневалась, а отец, наоборот, поощрял увлечение сына. И в один из дней решил отправить его в соседний Арзамас учиться живописи.
Но в школе Василий задержался недолго. Причиной стало слово, данное им матери, вести себя прилично и не принимать участия в студенческих пирушках и развлечениях. Одноклассников Перова обижало его равнодушие к их утехам, и они всячески подтрунивали над «маменькиным сынком». В конце концов терпению юноши пришёл конец, и он запустил в обидчика тарелкой с горячей кашей. В тот же день Перова исключили из школы живописи. Домой – а до имения, где служил отец, было почти 40 вёрст – ему пришлось добираться пешком.
По счастливому стечению обстоятельств в гостях у родителей Василий застал племянника матери, который, взглянув на работы родственника, посоветовал ему ехать в Москву, в Училище живописи, ваяния и зодчества. Талантливый молодой человек был немедленно зачислен в число слушателей...
Василий Григорьевич Перов. Автопортрет. 1870 г.
О работах самородка вскоре заговорили. Известность к нему пришла, как и всё в его жизни, тернистой дорогой. Картина «Сельский крестный ход на Пасхе» была выставлена на академической выставке в Петербурге – и скандал не заставил себя ждать. Властей возмутило, как Перов изобразил подвыпивших священнослужителей (на этой же выставке демонстрировалась и ещё одна картина художника – «Чаепитие в Мытищах»). Художником заинтересовалась полиция. От руководства академии потребовали немедленно изъять картину с выставки. А у коллекционера Павла Третьякова, успевшего приобрести работу, взяли подписку о том, что он не станет публично показывать творение Перова.
Имя молодого художника было у всех на устах, Василий Григорьевич стал настоящей знаменитостью. «Перов – это Гоголь и Достоевский в живописи», – писали о нём критики. На парижской выставке, состоявшейся вскоре после петербургского скандала, он был самым ожидаемым гостем.
Академией живописи Василий Перов был на три года послан за границу. Несмотря на то, что все расходы брала на себя казна, зарубежный вояж не доставил художнику удовольствия. На имя академии Перов прислал письмо, в котором просил разрешения вернуться в Россию. Желание художника выглядело довольно вызывающе – многие коллеги мечтали бы оказаться на его месте. Но высочайшее согласие было получено, и Перов приехал домой...
Долгое время художник писал работы, посвящённые социальной тематике, считая, что картина должна рассказывать о трудностях крестьянской жизни. К моменту написания «Тройки», детям также было посвящено много картин художника – например, «Дети-сироты» (1864), «Проводы покойника» (1865), «Мальчик-мастеровой, засмотревшийся на попугая» (1865). Но эта стала самой известной и значимой.
В 1866 году он создал одну из своих самых знаменитых картин – «Тройка». Её полное название – «Тройка. Ученики мастеровые везут воду».
«Учениками» раньше называли деревенских детишек, пригнанных в крупные города на «промысел». Детский труд во всю эксплуатировался на фабриках, в мастерских, в магазинах и лавках.
Одновременно Перов создает целый ряд блестящих работ, рассказывающих о быте и радостях простых людей. Картины «Спящие дети», «Охотники на привале», «Рыболов», «Голубятник» радуют зрителя своей прозрачной радостью, атмосферой любви и веселья.
Перов был одним из членов-учредителей Товарищества передвижных художественных выставок.
Отдельно стоит сказать о плеяде гениальных портретов, написанных художников в период расцвета. Достоевский, Рубинштейн, Островский, Майков, Даль – Перов оставил потомкам глубокие психологические портреты талантливейших людей своей эпохи. Тех, кем гордится Россия. Портрет Ф. М. Достоевского кисти Перова (1872) считается лучшим живописным изображением писателя.
Перов был не только великий художник, но и не менее великий педагог. Под его руководством в московском училище живописи и ваяния вырос не один десяток художников, составляющих гордость русского искусства.
В поздний период своего творчества Василий Григорьевич стремится к созданию грандиозных, обобщающих образов национальной истории. Однако законченные исторические картины Перова («Суд Пугачева», 1875, «Никита Пустосвят. Спор о вере», 1880-1881) не принадлежат к числу его шедевров, поскольку как раз должной степени монументального обобщения в них и не удается достичь.
Неполные полвека отпустил Господь Перову на земную жизнь. Чахотка, болезнь в то время неизлечимая, прервала творческий путь великого мастера. 29 мая (10 июня) 1882 года маленькая больница в деревне Кузьминки под Москвой стала последним пристанищем живописца. Прах его ныне покоится на кладбище Донского монастыря.
История создания
«Тройка» была создана Перовым в 1866 году, тот период был сложным для Московских жителей, и всей России. Тогда уже произошла отмена крепостного права, но сразу ситуация не исправилась, люди жили в нищете. Неравенство всё также было актуальным. Детский труд и слёзы были неизбежны, и обменивались на минимально необходимые блага. Именно такую ситуацию художник показал на картине.
Из воспоминаний мальчика-ученика:
«Нас заставляли таскать ящики весом три-четыре пуда из подвала на третий этаж. Мы носили ящики на спине с помощью верёвочных лямок. Поднимаясь по винтовой лестнице, мы часто падали и разбивались. А тут ещё хозяин подбегал к упавшему, хватал за волосы и стучал его головой о чугунную лестницу. Все мы, тринадцать мальчиков, жили в одной комнате с толстыми железными решётками на окнах. Спали на нарах. Кроме набитого соломой тюфяка, никакой постели не было.
После работы мы снимали платье и сапоги, облачались в грязные халаты, которые подпоясывали веревкой, а на ноги надевали опорки. Но отдыхать нам не давали. Мы должны были колоть дрова, топить печи, ставить самовары, бегать в булочную, в мясную лавку, в трактир за чаем и водкой, возить снег с мостовой. По праздникам нас посылали ещё петь в церковном хоре. Утром и вечером мы ходили с огромным ушатом к бассейну за водой и привозили всякий раз по десять ушатов…»
Свой замысел картины Перов объяснял в письме к Д. Григоровичу: «Четыре маленьких несчастных ученика (мастеровых), в страшный мороз и вьюгу везущие в гору огромную кадку воды, одетые не совсем по сезону».
Василий Перов уже долго работал над картиной. Была написана большая её часть, не хватало только центрального персонажа, художник не мог найти нужный типаж.
Дальнейшее поведает сам художник, который был и замечательным рассказчиком.
Рассказ Василия Григорьевича Перова «Тетушка Марья».
«Несколько лет тому назад я писал картину, в которой мне хотелось представить типичного мальчика. Долго я его отыскивал, но, несмотря на все поиски, задуманный мною тип не попадался.
Однако раз весной, это было в конце апреля, в великолепный солнечный день я как-то бродил близ Тверской заставы, и навстречу мне стали попадаться фабричные и разные мастеровые, возвращающиеся из деревень, после Пасхи, на свои тяжёлые летние работы; тут же проходили целые группы богомольцев, преимущественно крестьянок, шедших на поклонение преподобному Сергию и московским чудотворцам; а у самой заставы, в опустелом сторожевом доме с заколоченными окнами, на полуразвалившемся крыльце я увидел большую толпу усталых пешеходов.
Иные из них сидели и пережевывали какое-то подобие хлеба; другие, сладко заснув, разметались под тёплыми лучами блестящего солнышка. Картина была привлекательная! Я стал вглядываться в её подробности и в стороне заметил старушку с мальчиком. Старушка что-то покупала у вертлявого разносчика.
Подойдя ближе к мальчику, я невольно был поражён тем типом, который так долго отыскивал. Я сейчас же завел со старушкой и с ним разговор и спросил их между прочим: откуда и куда они идут? Старушка не замедлила объяснить, что они из Рязанской губернии, были в Новом Иерусалиме, а теперь пробираются к Троице-Сергию и хотели бы переночевать в Москве, да не знают, где приютиться. Я вызвался показать им место для ночлега. Мы пошли вместе.
Старушка шла медленно, немного прихрамывая. Её смиренная фигура с котомкой на плечах и с головой, обернутой во что-то белое, была очень симпатична. Все её внимание было обращено на мальчика, который беспрестанно останавливался и смотрел на всё попадающееся с большим любопытством; старушка же, видимо, боялась, чтобы он не затерялся.
Я между тем обдумывал, как бы начать с ней объяснение по поводу моего намерения написать её спутника. Не придумав ничего лучшего, я начал с того, что предложил ей денег. Старушка пришла в недоумение и не решалась их брать. Тогда уже, по необходимости, я сразу высказал ей, что мальчик мне очень нравится и мне бы хотелось написать с него портрет. Она еще более была удивлена и даже как будто оробела.
Я стал объяснять моё желание, стараясь говорить, как можно проще и понятнее. Но как я ни ухитрялся, как ни разъяснял, старушка почти ничего не понимала, а только все более и более недоверчиво на меня посматривала. Я решился тогда на последнее средство и начал уговаривать пойти со мною. На это последнее старушка согласилась. Придя в мастерскую, я показал им начатую картину и объяснил в чём дело.
Она, кажется, поняла, но тем не менее упорно отказывалась от моего предложения, ссылаясь на то, что им некогда, что это великий грех, да, кроме того, она ещё слыхала, что от этого не только чахнут люди, но даже умирают. Я по возможности старался уверить ее, что это неправда, что это просто сказки, и в доказательство своих слов привел то, что и цари, и архиереи позволяют писать с себя портреты, а св. евангелист Лука был сам живописец, что есть много людей в Москве, с которых написаны портреты, но они не чахнут и не умирают от этого.
Старушка колебалась. Я привёл ей ещё несколько примеров и предложил ей хорошую плату. Она подумала, подумала и, наконец, к моей великой радости, согласилась позволить снять портрет с её сына, как оказалось впоследствии, двенадцатилетнего Васи. Сеанс начался немедленно. Старушка поместилась тут же, неподалеку, и беспрестанно приходила и охорашивала своего сына, то поправляя ему волосы, то одергивая рубашку: словом, мешала ужасно. Я попросил её не трогать и не подходить к нему, объясняя, что это замедляет мою работу.
Она уселась смирно и начала рассказывать о своём житье-бытье, всё посматривая с любовью на своего милого Васю. Из её рассказа можно было заметить, что она вовсе не так стара, как мне казалось с первого взгляда; лет ей было немного, но трудовая жизнь и горе состарили её прежде времени, а слезы потушили её маленькие кроткие и ласковые глазки.
Сеанс продолжался. Тетушка Марья, так её звали, всё рассказывала о своих тяжёлых трудах и безвременье; о болезнях и голоде, посылаемых им за их великие прегрешения; о том, как схоронила своего мужа и детей и осталась с одним утешением – сынком Васенькой. И с той поры, уже несколько лет, ежегодно ходит на поклонение великим угодникам Божиим, а нынешний раз взяла с собой в первый раз и Васю.
Много рассказывала она занимательного, хотя и не нового, – о своем горьком вдовстве и бедности крестьянской. Сеанс был кончен. Она обещала прийти на другой день и сдержала своё обещание. Я продолжал мою работу. Мальчик сидел хорошо, а тетушка Марья опять много говорила. Но потом начала позёвывать и крестить свой рот, а наконец, и совсем задремала. Тишина настала невозмутимая, продолжавшаяся около часу.
Марья спала крепко и даже похрапывала. Но вдруг она проснулась и стала как-то беспокойно суетиться, ежеминутно спрашивая меня, долго ли я ещё их продержу, что им пора, что они опоздают, время-де далеко за полдень и нужно бы давно им быть в дороге. Поспешив окончить голову, я поблагодарил их за труд, рассчитался с ними и проводил их. Так мы и расстались, довольные друг другом.
Прошло около четырех лет. Я забыл и старушку, и мальчика. Картина давно была продана и висела на стене известной в настоящее время галереи г. Третьякова. Раз в конце Страстной недели, возвратившись домой, я узнал, что у меня была два раза какая-то деревенская старуха, долго дожидалась и, не дождавшись, хотела прийти завтра. На другой день, только что я проснулся, мне сказали, что старуха здесь и ждёт меня.
Я вышел и увидал перед собою маленькую, сгорбленную старушку с большой белой головной повязкой, из-под которой выглядывало маленькое личико, изрезанное мельчайшими морщинками; тонкие губы её были сухи и как бы завернулись внутрь рта; маленькие глазки глядели грустно. Лицо её было мне знакомо: я видел его много раз, видел и на картинах великих живописцев и в жизни.
Это была не простая деревенская старушка, каких мы встречаем так много, нет – это было типичное олицетворение беспредельной любви и тихой печали; в нём было что-то среднее между идеальными старушками в картинах Рафаэля и нашими добрыми старыми нянями, которых теперь уже нет на свете, да и вряд ли когда-либо будут им подобные.
Она стояла, опираясь на длинную палочку, со спирально вырезанной корой; её нагольный полушубок был опоясан какою-то тесьмой; верёвка от котомки, закинутой на спину, стянула воротник её полушубка и оголила исхудалую, морщинистую шею; её неестественной величины лапти были покрыты грязью; всё это ветхое, не раз чиненное платье имело какой-то печальный вид, и что-то пришибленное, страдальческое проглядывало во всей её фигуре. Я спросил, что ей нужно.
Она долго беззвучно шевелила губами, бесцельно суетилась и, наконец, вытащив из кузова яйца, завязанные в платочек, подала их мне, прося убедительно принять подарок и не отказать ей в её великой просьбе. Тут она сказала мне, что знает меня давно, что года три назад она была у меня и я списывал её сына, и, насколько умела, даже объяснила, какую я писал картину. Я вспомнил старушку, хотя и трудно было узнать её: так она постарела в это время!
Я спросил её, что привело её ко мне? И только я успел произнести этот вопрос, как мгновенно всё лицо старушки как будто всколыхнулось, пришло в движение: нос её нервно задергался, губы задрожали, маленькие глазки часто-часто заморгали и вдруг остановились. Она начала какую-то фразу, долго и неразборчиво произносила одно и то же слово и, видимо, не имела сил досказать этого слова до конца. «Батюшка, сынок-то мой», – начала она чуть ли не в десятый раз, а слёзы текли обильно и не давали ей говорить.
Они текли и крупными каплями быстро скатывались по её морщинистому лицу. Я подал ей воды. Она отказалась. Предложил ей сесть – она осталась на ногах и все плакала, утираясь мохнатою полою своего заскорузлого полушубка. Наконец, наплакавшись и немного успокоившись, она объяснила мне, что сынок её, Васенька, прошлый год заболел оспою и умер. Она рассказала мне со всеми подробностями о его тяжёлой болезни и страдальческой кончине, о том, как опустили его во сыру землю, а с ним зарыли и все её утехи и радости. Она не винила меня в его смерти, – нет, на то воля Божия, но мне казалось самому, как будто в её горе отчасти и я виновник.
Я заметил, что она так же думала, хотя и не говорила. И вот, похоронивши своё дорогое дитя, распродавши весь свой скарб и проработавши зиму, она скопила деньжонок и пришла ко мне с тем, чтобы купить картину, где был списан её сынок. Она убедительно просила не отказать ей в её просьбе. Дрожащими руками развязала она платок, где были завернуты её сиротские деньги, и предложила их мне. Я объяснил ей, что картина теперь не моя и что купить её нельзя. Она опечалилась и начала просить, нельзя ли ей хоть посмотреть на неё.
Я её обрадовал, сказавши, что посмотреть она может, и назначил ей на другой день отправиться со мной; но она отказалась, говоря, что уже дала обещание Страстную субботу, а также и первый день Светлого праздника пробыть у св. угодника Сергия, и, если можно, то придёт на другой день Пасхи. В назначенный день она пришла очень рано и всё торопила меня идти скорее, чтобы не опоздать. Часов около девяти мы отправились к г. Третьякову. Там я велел ей подождать, сам пошел к хозяину, чтобы объяснить ему в чём дело, и, разумеется, немедленно получил от него позволение показать картину. Мы пошли по богато убранным комнатам, увешанным картинами, но она ни на что не обращала внимания.
Придя в ту комнату, где висела картина, которую старушка так убедительно просила продать, я предоставил ей самой найти эту картину. Признаюсь, я подумал, что она долго будет искать, а быть может, и совсем не найдёт дорогие ей черты; тем более это можно было предположить, что картин в этой комнате было очень много.
Но я ошибся. Она обвела комнату своим кротким взглядом и стремительно пошла к той картине, где действительно был изображен её милый Вася. Приблизившись к картине, она остановилась, посмотрела на неё и, всплеснув руками, как-то неестественно вскрикнула:
«Батюшка ты мой! Родной ты мой, вот и зубик-то твой выбитый!» – и с этими словами, как трава, подрезанная взмахом косца, повалилась на пол. Предупредивши человека, чтобы он оставил в покое старушку, я пошёл наверх к хозяину и, пробывши там около часу, вернулся вниз посмотреть, что там происходит.
Следующая сцена представилась моим глазам: человек, с влажными глазами, прислонившийся к стене, показал мне на старушку и быстро вышел, а старушка стояла на коленях и молилась на картину. Она молилась горячо и сосредоточенно на изображение её дорогого и незабвенного сына. Ни мой приход, ни шаги ушедшего слуги не развлекли её внимания; она ничего не слыхала, забыла обо всём окружающем и только видела перед собой то, чем было полно её разбитое сердце. Я остановился, не смея помешать её святой молитве, и, когда мне показалось, что она кончила, подошел к ней и спросил: нагляделась ли она на своего сына?
Старушка медленно подняла на меня свои кроткие глаза, и в них было что-то неземное. Они блестели каким-то восторгом матери при нечаянной встрече своего возлюбленного и погибшего сына. Она вопросительно остановила на мне свой взгляд, и было ясно, что она меня или не поняла, или не слыхала. Я повторил вопрос, а она тихо прошептала в ответ: «Нельзя ли к нему приложиться», – и показала рукой на изображение. Я объяснил, что этого нельзя, по наклонному положению картины.
Тогда она стала просить позволить ей еще насмотреться в последний раз в её жизни на её милого Васеньку. Я ушёл и, возвратившись с хозяином г. Третьяковым часа через полтора, увидел её, как и в первый раз, всё в том же положении, на коленях перед картиной. Она нас заметила, и тяжёлый вздох, более похожий на стон, вырвался из её груди. Перекрестившись и поклонившись ещё несколько раз до земли, она проговорила:
«Прости, мое дорогое дитя, прости, мой милый Васенька!» – встала и, обернувшись к нам, начала благодарить г. Третьякова и меня, кланяясь в ноги. Г. Третьяков дал ей несколько денег. Она взяла и положила их в карман своего полушубка. Мне казалось, что она это сделала бессознательно.
Я, со своей стороны, обещал написать портрет её сына и прислать ей в деревню, для чего взял её адрес. Она опять повалилась в ноги – немало было труда остановить её от изъявления такой искренней благодарности; но, наконец, она как-то успокоилась и распрощалась. Сходя со двора, она всё крестилась и, оборачиваясь, кому-то низко кланялась. Я также простился с г. Третьяковым и пошёл домой.
На улице, обгоняя старушку, я посмотрел ещё раз на неё: она шла тихо и казалась утомленной; голова её была опущена на грудь; по временам она разводила руками и о чём-то сама с собой разговаривала. Через год я исполнил своё обещание и послал ей портрет её сына, украсивши его вызолоченною рамкою, а спустя несколько месяцев получил от неё письмо, где она мне сообщала, что «лик Васеньки повесила к образам и молит Бога о его успокоении и моём здравии».
Всё письмо от начала до конца состояло из благодарностей. Вот прошло добрых пять или шесть лет, а и доныне нередко передо мной проносится образ маленькой старушки с её маленьким личиком, изрезанным морщинками, с тряпицею на голове и с заскорузлыми руками, но великой душой. И эта простая русская женщина в её убогом наряде становится высоким типом и идеалом материнской любви и смирения.
Жива ли ты теперь, моя горемычная? Если да, то посылаю тебе мой сердечный привет. А быть может, давно уже она покоится на своем мирном сельском кладбище, испещрённом летом цветами, а зимой покрытом непроходимыми сугробами, – рядом со своим возлюбленным сынком Васенькой».
Описание
Картина охватывает склон Рождественского бульвара в Москве, фоном картины стали стены Богородице-Рождественского женского монастыря. Дореволюционный период Москвы имел разные стороны, здесь показана будничная, тяжкая жизнь бедняков, когда использовался детский, труд. Тогда тысячи детей трудились на фабрике, возили воду. Автор взял историческую тематику, с 1804 года люди действительно возили воду с Трубной площади, где был фонтан-хранилище.
По названию можно сделать вывод о сравнении детей с работой для лошадей, их нелёгкая судьба полностью раскрывается в изображении. Автор привлёк внимание к труду в России в те годы. Даже название картины вызывает горечь, а ведь тогда в Москве такая адская работа часто доставалась мастеровым. Пренебрежительное отношение к детям приводило к их тяжёлому бедному существованию.
Центром изображения являются трое детей, они везут большую бочку с водой. Мальчики и девочка идут по зимней Московской дороге, видна гололедица, снег, ветер. На улице уже наступают сумерки, а от ветра их тонкая и сношенная одежда развевается. При расплескивании вода из бочки становится сосульками, это говорит о сильном морозе. Рогожа, прикрывающая чан, взвилась от ветра вверх и вот-вот спадет вниз.
Дети очень измотаны, практически отчаяние читается на их личиках, сзади кто-то помогает втолкнуть поклажу на пригорок. Также на полотне присутствует собака, она бежит чуть впереди. Тона картины тёмные, здесь нет никакой надежды, даже снег выглядит грязным, мрачным. Это сделано намеренно, поскольку позволило показать неправильность такой тяжёлой работы для детей.
Дети, запряжённые в повозку, безропотно смирились со своей нелёгкой участью. Путь у них был долгим. Безжалостный ветер бьёт им в лица. Заметённая снегом дорога и непосильный груз за плечами замедляет ход.
Центральной фигурой «тройки» является самый старший из детей. Мальчик рвётся вперёд, но верёвки, перетянувшие грудь, мешают ему дышать, возвращая назад. Осознавая безвыходность положения и превозмогая боль, он впрягается в узду обеими руками, взяв на себя большую тяжесть груза. Его щеки обморожены. Глаза полны отчаяния. Роль лидера ему досталась по старшинству, и он её упорно выполняет.
Мальчик с левого края «Тройки» тащит воз из последних сил. Безвольно висящая правая рука отяжелела и ослабла. Его взгляд отрешён. Мышцы на вытянутой тонкой шее напряжены. Он падает от усталости, но не сдаётся.
В одной упряжке с мальчиками изображена маленькая девочка. Из-под распахнутого старого тулупа видна тонкая юбка. С головы спадает лёгкий платок. Волосы треплет ветер. Она не смотрит вперёд, в её полузакрытых глазах скрывается горькая обречённость. Замерзшие руки будто пристыли к верёвке, перекинутой через плечо. На ногах большие тяжёлые ботинки.
Впереди повозки бежит оскаливший зубы дворовый пес. Он как бы ведёт детей до мастерской, разделяя вместе с ними их страдания.
Эта драматическая картина стала своего рода протестом против узаконенного детского труда, типичного для России того времени.
Художественные приёмы
Картина написана на холсте с помощью масла. Её выделяет отсутствие чистых и светлых тонов. Абсолютно всё изображение писалось с помощью серых, мрачных, тёмных, приглушённых оттенков, это позволило точно отразить трагичность. Также для того, чтобы подчеркнуть тяжесть ситуации, Московская улица нарисована пустынной, мрачной.
«Кто из нас не знает «Тройку» Перова, этих московских ребятишек, которых заставил хозяин таскать по гололедице на салазках громадный чан с водой. Все эти ребятишки, наверное, деревенские родом и только пригнаны в Москву на промысел. Но сколько они намучились на этом «промысле»! Выражения безысходных страданий, следы вечных побоев нарисованы на их усталых бледных личиках; целая жизнь рассказана в их лохмотьях, позах, в тяжелом повороте их голов, в измученных глазах...» (В.В. Стасов)
По материалам интернета. Художники. Истории картин.
Советуем почитать
Подробнее
